ПОСЛЕДНИЕ ЖИТЕЛИ ФИЛАТИХИ
Едва мы с моим другом войдем в его избу, снимем с плеч тяжелые рюкзаки и поставим на электроплитку чайник, чтобы взбодриться и согреться после длительной дороги, в дверь раздается негромкий стук…
Избу эту мой друг, поэт и художник, купил уже много лет назад в деревушке Филатихе. Она когда-то была большим селом с несколькими улицами, с церковью и многочисленными огородами, амбарами, погребами и сараями.
Деревушка эта стоит на холме, с которого видны близкие березовые перелески и отдаленные смешанные леса, видно большое Перховское озеро с многочисленными заливами и островами и реку Вол чи ну, петляющую между перелесков и холмов и впадающую в озеро…
От села теперь остался десяток изб, большинство которых заброшено.
Лишь в трех домах постоянно теплится жизнь, в четвертый изредка наезжает его хозяин, мой старый институтский друг Виктор Гончаров, страстный рыболов и любитель природы.
Он здесь живет по три-четыре месяца, приглашает сюда на рыбалки своих друзей. И мне посчастливилось погостить в этих заброшенных и удивительно красивых местах…
Познакомился я и с жителями Филатихи. Их было всего четверо: коренная жительница этой деревни восьмидесятилетняя Марья Андреевна, или просто бабка Марья, как именовали ее соседи, семидесятипятилетний Федор Михайлович, родившийся и выросший здесь, потом оставивший родные места на долгие годы и вернувшийся сюда доживать свой последний срок, и, наконец, «молодежь» села — Иван Иванович с ровесницей супругой, которым уже далеко за шестьдесят…
Всего четверо жителей в деревне, а мира среди них нет.
Вроде бы и делить им нечего — ни лугов, ни лесов, НИ огородов. Всего достаточно. И держаться бы им друг за друга, помогать друг другу дожить оставшееся время.
А живут они как враги.
Чтобы облегчить им жизнь, совхоз дал лошадь — и в магазин за хлебом, за другими продуктами съездить, и дровец привезти. Но из этого ничего доброго не вышло. И лошадь жители Филатихи не поделили. Перессорились из-за того, кому когда ее кормить, кому когда на ней ездить, кому заниматься упряжью. А чтобы еще хуже не получилось, слали ее обратно совхозу, — мол, от греха подальше.
Так и ходят в магазин за три километра и в дожди, и в снег, навьючив на себя купленные товары…
Первой во время нашего приезда обычно появлялась бабка Марья. После негромкого стука в дверь входила она и долго извинялась.
— Здравствуйте, Виктор Михалыч — кланялась она моему другу. — Наконец-то и вы пожаловали в Филатиху. Вы уж извините меня старую… Иван Иваныч со своей женой наговориться может. А мне и Федору Михалычу и словом обмолвиться не с кем. Все одна и одна. Одичаешь совсем. И говорить разучишься. С Федором-то о чем говорить?.. Обленился он совсем, запаршивел… Я ему тут по весне дала два килограмма лука-сеянца. Говорю ему: «Посей ты, Федор, хоть лука грядку, все что-то свое будет. Ведь совсем запустил ты огород — ни одного овоща в нем нет. Все бурьяном заросло, лебедой да крапивой… И яблони вот-вот зачахнут, никакого за ними уходу…» А он мне: «Чтобы я руки свои марал в этой грязи? В жисть не копну лопатой. Голодным буду сидеть, а в земле рыться не стану!..» Вот как! И правда, лопату он берет в руки, только когда червей для рыбалки копает… А весь лук-сеянец съел… Его мать Прасковья, царство ей небесное, великой труженицей была — день и ночь в огороде да в поле. А он. как уехал в молодости из села, так и забыл о земле и даже невзлюбил ее. Прогулял всю жизнь где-то там по разным городам и странам, — говорит, прорабом был на каких-то стройках… Уж и не знаю, верить ему или не верить… Уж больно пенсия у него никакая — тридцать рублей… А здесь он ведра картошки не посадит. Как и живет на эту пенсию — не поймешь… И никакой живности держать не хочет — ни утки, ни курицы, ни барашка… Только и знай ловит рыбу с утра до вечера да чай на берегу дуст. А потом приходит менять рыбу на все, что ему нужно.
То луку ему дай, то картошки, то моркови, то головку чеснока…
У нас уже вскипел чай. Мы разливаем его по чашкам и приглашаем к столу бабку Марью:
— Садись, бабушка, вместе чаю попьем…
Но ответ ее нам уже заранее известен: каждый раз на наше приглашение она отвечает отказом:
— Нет-нет, уж вы сами пейте. А я просто посижу, помолчу, на вас посмотрю, вас послушаю. А то ведь тут не каждую неделю людскую речь услышишь… И мешать вам не буду.
Она упорно сидит у двери на табуретке, а когда мы уж совсем настойчиво приглашаем ее попить с нами чаю, она вполне серьезно отвечает:
— Нет-нет, чая пить не буду. А то напьюсь, надуюсь, как бочка, лопну и вас обрызгаю…
Эту не очень изящную остроту она повторяет каждый раз…
Мы пьем чай, говорим о своих делах, а она сидит себе молча и только поглядывает на нас.
Потом мы начинаем разбирать наше имущество, расставлять по полкам привезенные съестные запасы: консервы, крупы, сахар, пакеты с концентратами-супами, бутылки с постным маслом — она лишь поглядывает на нас…
Мы принимаемся за рыболовные снасти. Готовим удочки, кружки, жерлицы для утренней ловли. Спорим, куда и когда лучше завтра отправиться. А бабка Марья молчит да наблюдает за нами.
Мы варим суп из пакетов, готовим кашу. Снова приглашаем ее к столу. И опять получаем отказ:
— Нет, уж вы ешьте, пейте. А я посижу, послушаю вас. А то наемся, надуюсь, лопну и вас обрызгаю…
Мы сами заговариваем с бабкой Марьей:
— Как в этом году дела со льном?
— Да как и в прошлом. Вырос густой да высокий. И такой разголубой по утрам — голубее майского неба!.. А когда поспел, дергать его, как всегда, некому… Ну, пригнали пионеров. Подергали они его, подергали, кое-где в копешки поставили да и уехали. Так он и стоит — где на корню, а где лежит на земле, гниет. Опять под снег пойдет. А весной его сгребут да сожгут. И опять по весне столько же будут сеять. И семена губить, и бензин, и трактористов без работы не оставят.
Действительно, такое здесь происходи! ежегодно.
— Что еще новенького? — спрашиваем у нее.
— А что у нас может быть новенького? И нет ничего… Вот вчера я истопила баню, мылась, стирала. Пошла I Федору, говорю ему: «Ты, Федор Михалыч, хоть попарился бы, что ли. Вот уж какой месяц тела твоего вода не касалась. А на дворе уже осень». А он мне: «И не подумаю! Мне и так хорошо? Насекомых нет. А тут еще после бани застудишься. Нет, уж лучше я перезимую, а летом в речке буду купаться, вот и помоюсь». — «А как лето холодное выдастся?» А Федору что — почесал затылок и отвечает мне: «Лето будет холодным — другого подожду». Таких грязнух я сроду не видывала. Позор какой-то. Да еще в доме собак держит… Одна вонь — в избу войти нельзя. Вот он от стыда никого к себе в дом и не впускает…
Тут я действительно вспоминаю, как однажды зимой приехал со своим напарником сюда. Думал, что хозяин, мой друг, здесь. Потому что в Москве его не было.
Прошлись мы от автобуса до Филатихи несколько километров по сугробам, подзамерзли. Стучались, стучались в избу нашего друга, а его нет. Оказалось, он совсем недавно отправился в Москву, мы в пути разминулись. А тут мы так замерзли!
Вот и направились к Федору Михайловичу, чтобы хоть немного согреться.
Он долго не открывал, возился в сенях. Наконец выглянул в дверь:
— А-а-а, это вы, рыбачки?.. Уж и не знаю, приглашать вас к себе или нет?.. Грязновато у меня.
— Да ничего… Замерзли мы в пути, да еще ветер, метель. Надо немного отогреться…
— Ну тогда заходите. Только уж извините — не убирался давно… Приезжала из Ленинграда жена месяца три назад. Все здесь вымела, выскребла, порядок навела. Да вызвала ее срочно дочь — мол, немедленно приезжай, а то я тебя и домой не пущу, и знать не захочу… Дочь-то на меня сердита уже с давних пор… Вот жена и уехала… С тех пор я и не прибирался — никак не выберу дня. Но насекомых у меня нет…
Вошли мы в избу, а там такое творится, что и пред* ставить себе трудно — на полу на вершок грязи, тут и солома, и сено, и тряпки какие-то, и щепки, чего-чего только нет. А на столе — объедки, грязная посуда.
Моего друга и меня так и передернуло. Но надо же было хоть час побыть в тепле, оттаять.
Вот мой друг достал бутылку сухого вина и говорит:
Давай-ка посуду, Федор Михайловича.
- Я с тобой хоть по стакану сухого вина выпью. Да и отправимся мы обратно. Что делать — попали мы впросак.
Федор Михайлович и отвечает:
— Я пустил бы вас переночевать, только у меня никакого белья нет, не на чем спать. Да вам и самим не захочется здесь оставаться— А вот вина по стакану выпить можно». Так… Нужно два стакана, ведь Николай-то Константинович его совсем не употребляет. Сейчас я посмотрю посуду…
Он снял с полки два замутненных стакана, заглянул в них, подул:
— Да, стаканы-то позапылились, грязноваты, стоят долго — пить из них некому и нечего. Но я их в один момент приведу в порядок.
Он поплевал в один, сунул в него три пальца, протер внутри по кругу, потом поплевал в другой и снова внутри протер его:
— Ну вот теперь там ни пыли, ни грязи.
Взял открытую бутылку и мгновенно налил два стакана.
— Вот это вам! — протянул он один стакан моему товарищу. — А этот мне! — и придвинул второй стакан к себе.
Моего товарища всего передернуло.
— Я не буду пить! — отстранил он стакан.
— Вот и хорошо, вот и хорошо! — обрадовался Федор Михайлович. — Если нет желания, зачем же продукт портить?..
Он мгновенно опрокинул оба стакана.
— А все-таки я озяб! — опомнился мой товарищ. — Надо хоть немного согреться!..
Он поспешно схватил бутылку и допил оставшееся в ней вино прямо из горлышка…
^ …Тут я, действительно вспомнив все это, поддакнул бабке Марье:
— Да, грязнуля Федор Михайлович порядочный, ничего не скажешь…
И только я успел закончить свою фразу, как дверь избы скрипнула и потихоньку открылась. На пороге появился сам герой этого рассказа.
Федор Михайлович был высок, румян, даже статен для своих семидесяти пяти лет. В его походке не было ничего старческого — ни шарканья, ни суетливости. Она была, пожалуй, лишь чуть замедленной.
Он поздоровался в первую очередь с хозяином и на вопрос, каково его самочувствие, ответил очень решительно:
— Пожаловаться не могу — нормальное!.. Вы знаете, сегодня утром проснулся и всем телом чувствую — я еще не сдал, я еще полноценный мужчина… Да, да — мужчина!..
И мне сразу вспомнились наши совместные рыбалки и рассказы Федора Михайловича о его молодых годах, проведенных куда как лихо.
Бывало, мы идем с ним утром по тропинке вдоль Вол- чины. В руках его удочки, за плечами небольшой мешочек и чайник. И Федор Михайлович рассказывает о себе, обращаясь все больше к Виктору Михайловичу:
— Я ведь только сейчас как-то опустился, не слежу за собой, махнул на себя рукой. А раньше был парень хоть куда — высокий, представительный, одетый с иголочки! Костюм у меня был всегда новенький, из шевиота или бостона, ботиночки лакированные, рубашечки самые моднейшие. И работал я на всяких строительствах прорабом. Девки на мне так и висли… Отбоя от них не было… Я и теперь еще себя чувствую мужчиной. Вот сегодня проснулся, а у меня полно мужских желаний… А тогда, сами понимаете, жеребцом был!.. Вот, помню, строили мы один объект под Минском… Костюмчик на мне был — моднее не сыскать. Ботиночки — шик-модерн… Галстучек — загляденье, импортный. И приходит ко мне как-то под вечер наниматься на работу молоденькая девушка, этак лет восемнадцати. Беленькая, светленькая, глазки ясные, сияющие, фигурка точеная, и все такое на месте… И что вы думаете, Виктор Михайлович?.. Через час мы с ней были уже в одной постели!.. Ой, что там было!..
Федор Михайлович начинал сообщать интимные подробности, зажмуривал глаза и чмокал губами. А мой друг умоляюще говорил:
— Федор Михайлович, ради бога, не рассказывайте больше об этом. Я уже много раз все это слышал от вас. И живу уже три месяца как отшельник. А вы такое со всеми подробностями нам преподносите!..
Федор Михайлович отвечал скороговоркой:
— Не буду больше, Виктор Михайлович, не буду больше!..
Мы шли дальше. Мимо небольших уютных рощ, мимо луговин, обрамленных кустарниками, спускались в овражки, где звенели родники, выходили на опушки леса и Я Мой друг Виктор восхищался пейзажем: — Какая замечательная все-таки природа средней полосы, такая мягкая, приветливая…
В разговор снова вступал Федор Михайлович:
— Да, природа у нас хороша! Не то, что в Средней Азии. Я вот побывал там — мы под Ашхабадом один объект строили… Жара, духота невыносимая, песок на зубах, тени не найдешь…
Я уже подумал о том, что Федор Михайлович больше не собьется на свою любимую стезю. Но не тут-то было. Он все-таки нашел выход к ней:
— И вот в эту жару и духоту приходит ко мне под вечер в контору наниматься на работу местная красавица. Глаза с таким удлиненным разрезом, черные брови как дуги, стан… Ой, какой стан!.. И вы представляете, Виктор Михайлович, не прошло и часа, как она оказалась со мной в одной кровати…
Мой друг снова взмолился:
— Федор Михайлович, я же просил вас не возбуждать меня подобными рассказами… А вы опять за свое. Только растравливаете меня…
Федор Михайлович опять стал клясться:
— Не буду, не буду больше, Виктор Михайлович!.. Это у меня к слову получилось, случайно…
Наконец мы добирались до своих любимых мест. Федор Михайлович снимал с себя мешочек с провизией, ставил на траву чайник, забрасывал удочку возле своего удачливого куста и усаживался на траву.
Мы тоже устраивались за кустами и забрасывали удочки.
Уже через полчаса Федор Михайлович начинал собирать на лужайке щепки, хворостины, чурки, укладывал их на месте старого кострища, подклады вал тройку толстых поленьев и разжигал костер.
Еще через полчаса у него уже был готов чай. Мы подходили к костру со своими кружками — побаловаться чаем.
— У меня краснодарский! — хвастался Федор Михайлович. — Не уступает цейлонскому и индийскому… Да, кстати, я и в Краснодаре побывал в свое время. Там тоже один объект строили… Тогда я в самой силе был — красавец парень да и только! И сапоги у меня были хромовые, и гармошка тульская… Ох, там и казачки, кубанские казачки — кровь с молоком… Вот одна и пришла ко мне однажды под вечер на работу наниматься… Молодая,
ядреная красавица… И вы знаете, Виктор Михайлович не далее чем через час она была уже…
— Федор Михайлович! — прерывает его мой друг. Ну хватит же! Не могу я больше такое слышать. Ведь я все, как по нотам, знаю, что дальше последует…
— Не буду, не буду больше, Виктор Михайлович!.. Все. Не буду!..
Да, женский вопрос для Федора Михайловича до сих пор — главнейший, и многие его поступки не могут не удивить любого здравомыслящего человека.
Долгое время он выкраивал деньги из своей и без того малой пенсии, копил их. На что?
На то, чтобы купить подзорную трубу!
Зачем?
А вот зачем!..
О населении Филатихи я уже писал — здесь всего две старухи и два старика. Но в летнее время и к бабке Марье, и к Йвану Ивановичу нередко приезжали из города внуки и внучки, племянники и племянницы.
И поскольку в Филатихе всего-то жителей было четыре души, да и возраст их был далеко не молодой, приезжавшие загорали и купались в Перховском озере, находящемся в двухстах метрах от деревни, без всякой одежды…
И тогда-то на холме появлялась солидная фигура Федора Михайловича. Он выходил, как полководец, на самое высокое место, доставал из футляра подзорную трубу и часами не сводил ее с отдыхающих. Впечатляющая это была картина!
Удивительной и постоянной была эта страсть Федора Михайловича! Думаю, что из-за нее он и погорел, когда скитался вдалеке от своих родных мест. А иначе как он мог получить пенсию в тридцать рублей?..
…Итак, Федор Михайлович входил в избу и с удовольствием принимал предложение попить чаю:
— Э-э-э, да у вас цейлонский, — говорил он, взглянув на этикетку чая, который мы высыпали в чайник, — этого я обязательно выпью!.. Мне тут и чаю попить не с кем. А у вас такая компания!.. И спешить мне некуда. Никакими делами я тут не занимаюсь — хватит, поработал в свое время… Это наш Иван Иваныч все никак не угомонится – вечно что-то строгает, копает, пилит, точит. Все ему мало, все ему нужно. Зачем, для кого?..
И тут я невольно переключаюсь на Ивана Ивановича.
Действительно, я никогда не видел его просто отдыхаюшим. Руки его постоянно чем-то заняты — без этого он не может. Вечно что-то подновляет, строит, куда-то едет.
Больше всего он не любит бездельников. Потому он ненавидит и Федора Михаиловича, у которого руки никогда ничем не заняты, кроме удочки и ложки…
А еще Иван Иванович ненавидит браконьеров.
Мне не раз доводилось слышать его горячие речи, направленные против них:
— Терпеть не могу этих браконьеров. Ведь они столько вреда природе приносят! Сколько рыбы губят ни за что ни про что… И попробуй найди на них управу!..
Нередко Иван Иванович, клеймя браконьеров позором, делает отступления:
— Конечно, рыба еще есть, хотя ее все меньше и меньше становится. Я еще ловлю, понемногу ловлю… Взять хотя бы щуку. Своей у нас мало. Больше проходная. С Волги к нам идет по Волчине да по озерам… Ну, я-то знаю ее ход. И ставлю жерлицы… Говорят, что положено ставить их не более десятину я, конечно, ставлю сто! Редко какая пройдет мимо них в верховье… Ну, а обратно- то, думаю, ни одна не проскочит…
Он вдруг спохватывается и продолжает снова о браконьерах:
— Уж как эти браконьеры изощряются. И борную кислоту в хлеб замешивают — травят рыбу. И пачку тола могут кинуть в воду. Я так всех их перевешал бы!.. Судить их надо безжалостно, пока не поздно!..
Иван Иванович снова возвращается к себе:
— Я вот люблю кружки гонять по озеру. На щуку, на судака или на окуня. Окунь у нас крупный есть, еще сохранился. А судак на полпуда не редкость у нас… Кружков то по правилам положено пускать не боле восьми… Ну а я пускаю штук тридцать. И ничего, без улова не возвращаюсь домой. И на уху привожу, и в соседние деревни забрасываю…
Иван Иванович опять клеймит браконьеров:
— Так эти браконьеры по весне умудряются всю реку перекрыть, вершей наставят. И реку замусорят, и рыбы погубят тучу. Иногда посмотришь вершу, а в нее такие щуки ввалились… Пролежали там несколько дней и уже испортились… И добро пошло на ветер… Вот как браконьер вредом занимается… А чем их остановишь?..
Иван Иванович глядит куда-то вдаль, в сторону озера:
Эх, теперь в самый раз переметы бы поставить. Щука-то вся в траву, на мель пошла за мальком… Тут норму какую-то выдумали — мол, на переметах не должно быть боле двадцати крючков. Ну, у меня-то обычно стоит полсотни… А так и руки пачкать нет охоты…
Рыбу эту Иван Иванович развозит на мотоцикле по соседним деревням. И беспромедлительно сбывает. А по какой цене — не знаю…
Тут опять подходит время вспомнить о Федоре Михайловиче.
Он уже допивает вторую чашку чая с булкой, которой угостил его мой старый друг, булкой московской выпечки. Федор Михайлович ест ее с удовольствием, но успевает одновременно и камушек бросить в огород своего недруга Ивана Ивановича:
— Что-то наш работяга задерживается, не приходит на огонек. Видать, опять какой-то стройкой занялся… Целый месяц занимался гаражом для лодок. И столько лодок-то ему ни к чему. А гараж — и подавно!.. Это надо же — уже и в воду забрался. Видишь ли, мало ему земли. Новый гараж на воде построил… Строит, возводит, пилит, копает… А для чего? Для кого, спрашивается? Ни сыновей у него, ни дочерей. Вот богу душу отдаст, кому это достанется? Никому!.. Все сгниет и рухнет на дно…
Бабка Марья все еще сидела у двери, Федор Михайлович допивал пятую чашку. Он и еще выпил бы не одну и заклеймил бы не раз позором Ивана Ивановича, когда в дверь снова послышался стук — решительный и нетерпеливый. И в избу вошел сам Иван Иванович.
Федор Михайлович сразу как-то сник, потускнел, съежился и отодвинулся к дальнему углу.
— И ты тут уже, Федор?! — громко произнес Иван Иванович, не успев даже поздороваться ни с кем. — И ты сюда пролез…
Федор Михайлович напетушился, даже привстал:
— А что ж я не человек? Мне, что ли, не хочется поговорить с добрыми людьми? С тобой-то я и словом перемолвиться не хочу!
— Молчи, Федор! — грозно выкрикнул Иван Иванович. — Еще раз рот откроешь, и я тебя пришибу! Убыв и отвечать не буду, потому как я контужен на войне, потому как я псих! С меня и спроса никакого не будет .Убью и — конец…
— Видал я таких героев! — хорохорился в углу Федор все более краснея. — Кулак чертов!.. Все ему мало, ненасытный хапуга.
— Это я-то хапуга?! — выкрикнул Иван Иванович. — Я — хапуга?!.. Да я на своем горбу все тяготы нес и во время войны, и после нее. А ты еще смеешь такое брехать, тунеядец ничтожный! Ты смеешь еще меня упрекать, гнида ты этакая! Вот я тебя сейчас и раздавлю, потому как ты меня оскорбил при свидетелях!..
Мы много раз пытались утихомирить их, пристыдить, помирить, но из этого ничего не получалось. Они только еще больше распалялись, еще яростнее нападали друг на друга, еще больше предъявляли друг к другу претензий…
Кончалось это обычно тем, что Иван Иванович после очередной словесной схватки подбегал к печке, брал кочергу и набрасывался на забившегося в угол и съежившегося Федора Михайловича. Дело могло бы дойти до увечья, если бы мы с Виктором Михайловичем не вставали на его дороге. Тогда их словесная перепалка вспыхивала с новой силой.
— Тунеядец! — кричал Иван Иванович. — Вот из-за таких бездельников и грязнуль разваливается наше хозяйство. Паразит, ты живешь за счет других, дармоед, нахлебник, сколько ты вреда нанес нашему государству, сидишь на его шее всю жизнь!.. Тебя и таких, как ты, давно бы надо отдавать под суд и — к стенке!..
— Хапуга, кулак, грабитель, ненасытный шакал! — выкрикивал Федор Михайлович, все более багровея. — Это такие, как ты, грабят и землю и государство, гребут под себя все, что плохо лежит…
В это время бабка Марья, не промолвив ни слова, ныряла в дверь и неслась к своему дому.
А мы с трудом успокаивали Ивана Ивановича, взяв его под руки и выводя из избы…
Теперь в Филатихе остались лишь двое — Иван Иванович со своей женой.
Бабка Марья скончалась несколько лет назад. А Федор Михайлович попросился в дом для престарелых — ни дочь, ни жена не захотели взять его к себе в Ленинград. Хотели мы с Виктором Михайловичем как-нибудь навестить его. Собирались-собирались да тут и узнали, что он скоропостижно скончался в доме для престарелых…
В Филатихе теперь стоит полная тишина и мир.
